Третьяковская галерея исследует "магию тела" - российская газета

На фоне споров о цензуре в искусстве старая, как европейская культура, тема обнаженной натуры выглядит неожиданно бодро. Собственно, для русской культуры, начиная с петровской эпохи, встреча

с обнаженной натурой в искусстве, похоже, и была встречей с Европой. Наряду с бритьем бород и введением царским указом европейского платья и "ассамблей", появление мраморных нимф,

Венер и Аполлонов в наших северных широтах стало культурным шоком для верноподданных царя и - одновременно - первым знакомством с мифами Эллады и Рима не по учебникам, а в повседневной

жизни. Более того, поначалу именно эти заморские каменные герои и служили для художников основной натурой и образцом для подражания. Особенно, когда речь заходила о грациях, нимфах и прочих

прелестницах. С натурщиками дело обстояло еще получше, но обнаженные натурщицы появились в классах Академии художеств только после реформ 1893-1894 годов (!). До этого художники рисовали

гипсы до умопомрачения - спасибо, что слепки античных скульптур уже при графе Шувалове были отличные. Неудивительно, что обнаженная натура на картинах русских художников конца XVIII походила

в гораздо большей степени на скульптурные группы. Кроме иллюстрации античной мифологии, картины призваны были демонстрировать умение художника справиться с изображением фигур, их жестов,

добиться классических пропорций… Короче, ничего личного - речь шла об овладении языком европейского искусства. Художники его осваивали примерно так же, как дворяне учились изъясняться на

французском и немецком. Поэтому оттенок отстраненного "перевода", с милыми эллинизмами и неловкими конструкциями, сохраняется и в названии работ, и в живописи. Названия тянут на

дайджест мифа, норовя превратить картину в просветительский рассказ. С другой стороны, живопись, кажется, нуждается в "подпорках". Прочитаешь название картины И.А.Акимова

"Самосожжение Геркулеса на костре в присутствии его друга Филоктета" (1782), и можно уже не ломать голову, отчего, прекрасный Геракл, кажется, не испытывает вовсе боли, а взор его

друга так нежен. Слово и для живописцев, и для зрителей выглядит еще более "весомым", чем картина. Не говоря уж о том, что слово было все же свободнее. Можно вспомнить стихи хоть

Батюшкова, хоть Баркова… Что касается живописи и скульптуры, то их создатели заботились вовсе не о верности натуре (обнаженной или нет, не важно), а о соответствии идеальному классическому

образцу. Императив "прекрасного" был строг, как приговор прокурора. Неудивительно, что когда Карл Брюллов и Александр Иванов открывают в своих итальянских работах теплоту,

нежность, многоцветную драгоценность живого человеческого тела, это стало откровением. Италия как родина античного Рима давала русским художникам карт-бланш на открытия не только живописные.

Около "Вирсавии", написанной Брюлловым, о мифе вспоминаешь в последнюю очередь. Если вообще вспоминаешь… Переход от мифа к жизни, от гипсовых слепков - к живому телу на выставке

выделен в отдельный раздел "Мастерская и модель". Небольшой зал перед лестницей оказывается одним из интереснейших. Тут можно обнаружить не только взгляд художника на модель, здесь

художник порой проговаривает гораздо больше, чем может позволить себе в "большой" картине. Чего стоит роскошно написанная Репиным "Обнаженная" (1890-х) рядом с эффектно

ниспадающей синей драпировкой! Кажется, что живое тело настолько нежно и пылко, что хладный синий не может его остудить. А в написанной Сергеем Герасимовым в 1940 году "Модели",

где черная бархатная ленточка в рыжих, светящихся волосах девушки напоминает о Ренуаре, чувствуется такая тоска художника по свету, вольности, Парижу и другим временам, что дух захватывает.

А рядом - жестко выстроенная аллегория Владимира Яковлева "Мастерская" (1934). ГТГ ее показывает после реставрации. Тут обнаженная модель оттеняется натюрмортами (с их вечными

напоминанием о быстротечности жизни). Художник сталкивает живую и мертвую натуру "в лоб", ставя неуютные вечные вопросы о смысле искусства, о том, живо ли оно и что его делает

живым. Тот факт, что модель всегда оказывается в зыбкой зоне неопределенности между натюрмортом и живой жизнью, ХХ век использовал по-своему. Его открытия, судя по репликам некоторых

зрителей у картин Ларионова и Осмеркина, до сих пор для многих полны неожиданности. Что ж, может быть, "Магия тела" поспособствует тому, что кто-то откроет для себя и магию

искусства.